Хару – девушка добрая, светлая и теплая, всегда такой была. Немного странной, но зато приветливой и дружелюбной. И помогать любила, а ещё детей – её маленькая слабость. Слабость, ставшая роковой, окрасившая её свет в черный и красный цвета. Черное – тьма, красное – кровь. Тьма в душе, а на одежде – кровь. И на лице, впрочем, тоже, и на руках. Самых дорогих людей, самых близких, тех, кто подарил ей жизнь – её родителей, теперь уже мертвых.
Кажется, Хару кричала. Даже не так – вопила. От ужаса, непонимания, боли, пустоты.Но она помнила об этом смутно, просыпаясь в белоснежной больничной палате. Ей хотелось верить, что она просто неудачно спрыгнула с какого-нибудь забора, на который взобралась забавы ради, и вся та кровь, что ей привиделась во сне, была только там. Хотела бы, но шепот медсестер, слишком громкий, чтобы быть не услышанным, не позволяли. А кричать больше сил не было – горло противно саднило после того вопля, который слышался ей и во сне. Плакать, кстати, она тоже уже не могла – все слезы она выплакала, пока спала, а осознала это только после того, как коснулась кончиками пальцев щеки и шеи. Оставалось только просто опустить руки и смотреть пустым взглядом на потолок.
Кажется, кто-то заходил её навещать. Хару не помнила, потому что пропускала все слова мимо ушей, слыша лишь знакомый голос, не разбирая слов – да и не хотелось особо.
- Это все шок. Бедная девочка, – приговаривала все её медсестра, пришедшая оповестить посетительницу о том, что время посещений подошло к концу, она говорила что-то ещё. Хару не слушала, вслушиваясь разве что в пение птиц за окном. Там, вне до противного белых стен больницы, скоро должна была расцвести сакура, на улице сияло солнце, делясь своим теплом с другими. Там – не здесь, не в этой палате, где день за днем теряла интерес к жизни ставшая сиротой девушка.
Впрочем, вечно прохлаждаться в больнице никто ей не позволил бы, и даже врачи, искренне не желавшие отпускать пациентку в таком состоянии, должны были её выписывать. Хотя одна из медсестер все-таки решила навещать девчушку раз в неделю, а то мало ли. А на выходе из больницы её ждал совершенно незнакомый человек, который в будущем направит её на путь мести за смерть родителей. Но это будет куда позже – сейчас Хару лишь изогнула правую бровь в вопросительном жесте, глядя на незнакомца.

Рядом с ним возникло острое желание отстраниться, сделать шаг назад, но сзади — остотертевшая больница с медсестрами, у которых взгляды донельзя сочувствующие и разговоры-шепотки слишком громкие. Рядом с этим незнакомцем, видела которого она впервые, обычная она бы почувствовала неловкость, неудобство из-за разницы в росте... и возрасте, возможно, тоже. А сейчас... сейчас она стояла, смотрела безжизненным взглядом на приблизившегося мужчину, ждала. Ждала, пока он заговорит, скажет, может, что-то сочувствующее, предложит помощь, а получив отказ — уйдет. Всего лишь вежливость, ничего более, безразлично думалось Хару.
Только сейчас ей были ненавистны слова утешения, до омерзения не нравились полные сочувствия речи. О, она бы закричала на них всех, о том, что ей плевать, как они сожалеют, плевать, как они понимают. Что они могут понимать, эти чертовы люди, только и способные, что приговаривать «бедная-бедная девочка, так рано потерять родителей»?! Они все одинаковы. Они все противны. И никто ничего не понимает. Они говорят, что хотят помочь, они говорят, что им жаль — и, стоит им уйти из её поля зрения, вновь смеются-улыбаются, забыв напрочь о том, что за их спинами осталась она — та, что больше не услышит больше родительских голосов, не увидит больше их улыбок, не почувствует объятий. Им все равно. Лицемерные идиоты.
А он, стоящий перед ней и даже не собирающийся представляться, уже стоял совсем рядом, склоняясь над ней. Первое слово заставило едва заметно скривить губы в ожидании перехода с шепота, таинственного и будто действительного способного сообщить что-то стоящее, на сочувствующие тона, слова. И — не дожидается. Замирает, а зрачки её сужаются, в то время как радужка, кажется, стала больше. А в памяти всплывают образы родителей, уже умерших, с гримасами боли и ужаса. В крови. В крови, что пачкала стены, их лица, одежду. Её руки и её одежду. Перед глазами будто проносились эти стены, как с выстрелом на стены летит кровь её отца, как кричит совсем рядом её мама — от ужаса, от боли. Как её, милую и драгоценную маму, таскают какие-то ублюдки за волосы, кричат, угрожают.
Она будто и не обращает внимания о впитавшейся, со слов незнакомца, запах кровь, лишь мысленно, подсознательно соглашаясь, морщась, противясь — она пыталась смыть её жесткой мочалкой много-много раз, яростно оттирая красную оттого кожу, в больничной душевой, куда её тоже отводили. Но кровь, чертовка, не хотела смываться в её сознании, виделась перед глазами словно наяву. Совсем как сейчас, заставляя желать вновь залезть в горячую ванну и оттирать-оттирать её снова и снова.
Она, кажется, перестала дышать, услышав его слова. Она хотела кричать, что они никогда бы так не поступили. Она хотела ему врезать, чего в жизни никогда не желала и не делала, но сейчас ужасно этого желала. Она хотела как никогда научиться драться. Как никогда жаждала расправы, правды.
— Что, — кажется, её собственный голос звучал с явственной хрипотцой — после злосчастного вопля, после нескольких дней молчания, — что ты имеешь ввиду? Тсуна-сан же никогда... — она не продолжила, это и так ясно, а ей не хотелось лишний раз произносить ненавистное напоминание о смерти близких. Она не хотела верить в предательство друзей. Не хотела. Но сейчас было больно донельзя там, на уровне сердца, и ужасно тяжело дышать, как будто она уже готова была разрыдаться. Но нет. Глаза не блестят от слез, нет, в них — почти ненависть, почти готовность убивать. И — на глубине души, в глубине темных, шоколадного цвета глаз — вера в то, что это будет кто-то другой, кому она без колебаний помчится мстить, кого не жалко, из-за кого не так больно.

Отредактировано Miura Haru (23-11-2013 14:53:45)

Она не желала верить, хотела кричать о том, чтобы он замолчал сию же минуту, чтобы перестал лгать. И — впитывала, будто губкой, все его слова, смотря глазами, сейчас большими, словно блюдца, всматривалась, скосив взгляд, в его щеку, уголок губ, ухо, волосы. Дыхание чуть сбилось, становясь прерывистым, а губы Хару сжала так плотно, что ещё чуть-чуть — и вот-вот побегут капельки крови из маленькой и новой ранки на губе. Темные глаза впивались буквально в открытые для взора участки лица и, будь то возможно при помощи одного лишь взгляда, прожгла бы в нем дыру. В человеке, совершенно незнакомом, нашептывающим ей ужасные, отвратительные слова о близких её сердцу людях, в нем — в том, кто вот так запросто углубил не успевшую даже начать заживать душевную рану, будто бы ковыряясь там ножом удовольствия ради, чтобы продлить её, Хару, муки. И она — тысячу и один раз дура — была почти готова поверить каждому его слову, что слетало с уст, проникало в глубины разума вместе с тем, как шепот вызывал странные мурашки по коже, что хотелось немедленно дернуть плечом или размяться. Но она стояла смирно, словно статуя, теперь уже хмурым взглядом, не скрывающим то отчаяние, в которое медленно погружалась Миура с каждым новым словом незнакомца, в котором рождалась ненависть, взирая на него.
— Ямамото-сан... — глухо повторила она, то ли соглашаясь со словами мужчины, то ли пытаясь осознать все то, что ей говорили. Ямамото Тсуеши, владелец суши бара и отец Дождя Вонголы, погиб в результате — по официальной версии — несчастного случая около месяца назад. И она, дура в тысяча второй раз, верила, что это действительно так!.. Ведь её друзья никогда в жизни бы не подвергли опасности тех, кого любят или кого любят их близкие. Её друзья, какими она их помнила ещё с того времени, когда все это только-только начиналось, когда мафия казалась далекой и незначительной, не такой страшной и опасной.
«Ну не мог же он так измениться! Тсуна-сан же... ведь он не такой. Он добрый и заботливый, понимающий», — кричал внутренний голос, доносящийся из глубин души, где была ещё жива частичка той Хару, которая в свои четырнадцать-пятнадцать могла мечтать о свадьбе с милым-добрым Тсунаеши, которая готова была восхвалять его, словно бога, которая считала его принцем её собственной сказки. И которая отказывалась сейчас верить в то, что Тсуна мог убивать.
Сердце больно екнуло, отчего хотелось бы сжаться, склониться и приложить руку к груди, но Хару вознамерилась, видимо, до конца изображать неподвижную статую с единственной разницей — она не лишилась эмоций, которые явственно проявлялись, выдывая с головой её эмоции и чувства: вот губы начинают подрагивать, чуть приоткрываясь пару раз, будто Хару хочет что-то сказать; дыхание чуть сбивается по мере увеличения шансов на истерику; ресницы тоже дрожат, глаза начинают непроизвольно слезиться, но совсем немного — пока что. Но во взгляде целый микс: обреченность, отчаяние, ещё не окрепшая, но уже пустившая корни поглубже в душу, почти-ненависть, недоверие и в то же время — почти-вера в его слова. Когда его губы касаются её, она уже почти верит его словам.
«Мафия ломает людей. Меняет», — как-то отстранено думала она, не отвечая на поцелуй, но и не вырываясь. Ждала, когда он сам его закончит, когда заговорит. И он продолжает, заставляя вновь удивленно впериться взглядом в его глаза, хотя казалось бы, куда ещё удивляться? Но нет.
Она вздрагивает, когда в руку ложится пистолет, когда она чувствует кожей холод металла. Орудие, которым убили её родителей. Оружие, которое может помочь в её мести. Вещь, заляпанная кровью — и этот факт заставил бы выронить испуганно пистолет из рук, если бы не поддержка незнакомца. Она смотрит изумленно на оружие, потом — на него.
«Убивать... легко и приятно?» — гулким эхом звучат его слова в голове. Проносится, ударяет молнией в мозг, заставляет в глазах сверкнуть ненависть. А незнакомец уже развернулся, чтобы уйти.
«Родители бы это не одобрили», — мысль прозвучала как-то между прочим, будто та самая частица, помянутая ранее, если не умирающая, то впадающая сейчас в кому, все ещё не оставляла попыток вернуться, ожить, изгнать ненависть, отчаяние. — «Но их уже нет».
Но было уже поздно.
По щекам скользнула слеза, будто в память об утерянной своей части, а губы исказились в горькой усмешке. Она была готова сейчас расхохотаться, — безумно, словно сумасшедшая — но вместо этого лишь крепче сжимает в руках тяжелый пистолет и бежит вслед за незнакомцем, а когда догоняет, хватает за рукав, заставляя остановиться, пытается отдышаться и просто сообщает, смотря уверенно глаза в глаза, задрав для того голову:
— Я хочу отомстить, — слетает её уст, и она уже четко осознает, что пути назад не будет. И сейчас ей действительно плевать. Потому, что возвращаться уже не к чему и не к кому.

Отредактировано Miura Haru (29-11-2013 20:47:08)

Его губы касаются подбородка — и Хару невольно зажмуривается. Потом — языком по коже. Горячий. Непривычно, странно. И... никаких трепетных чувств. Ничего. Совершенно ни-че-го. Только ожидание, желание... убивать ли? Возможно. Отомстить — точно. Будто отмерла та недавняя частица, будто и не было её. Или просто затаилась, изгнанная внутренней тьмой? Тьмой, что никогда теперь не ослабит своих цепких рук, держащих её душу, что поселила в некогда невинно-чистом девичьем сердце ненависть, отчаяние и боль. Все, чтобы спугнуть пустоту, чтобы заполнить её чем-нибудь — всем, что угодно, лишь бы не пугающая, удушающая пустота! Даже желаньем убивать.
И снова шепчет, поцеловав в лоб, вызвав вздрагивание, вновь широко распахнутые глаза. О, в детстве родители всегда целовали её на ночь! В детстве. Давно. Иногда — в школьные годы. И — перед поступлением в университет. Но уже такого не случится. Никогда.
«Из-за Савады», — глухо, с ненавистью слишком явной и для неё когда-то несвойственной звучит собственный голос в мыслях, а в глазах — пламя. Адское пламя, сжигающее все, что стоит на пути, что не знает пощады. Пламя, что сотрет с лица земли парня, казавшимся когда-то самым лучшим, а теперь — самым худшим из кошмаров.
Хару морщится от возникшей боли — слишком сильно сжала — заставили сжать — в руке пистолет. Но она совсем не против неё, пускай. Физическая боль не так уж плоха, если ею можно заглушить душевную, более сильную, более колющую — душевную. А за окном машины — теперь уже нелюбимый район, когда-то бывший родным, связывающим с хорошими воспоминаниями, приятными и заставляющими тепло улыбаться. О, нет, теперь эти места — дома, деревья и все-все — напоминают обо всем самом ужасном, что было в её жизни и было совсем недавно. От сюда хотелось убежать, уйти. Как можно скорее. А лучше — немедленно, сию же секунду. Но они зачем-то приехали к последнему из мест, где она хотела бы туда идти. Она мешкает несколько секунд, прежде чем последовать за все ещё незнакомцем, имя которого все также безразлично и неинтересно.
И она снова здесь, где стены расписаны кровью родителей, где умерла она сама. Пренеприятнейшее место, почти-ненавистное, приносящее боль в сердце на золотом блюдечке с голубой каёмкой — и ещё на пяти таких же. Неожиданный толчок — и она уже летит к стене, любоваться кровью, задыхаться от немых страданий, ненависти. А потом выстрел — и вскрик. Её собственный и его. Банка разбивается о плечи, осколками осыпаясь на одежду, оставив тонкую, едва заметную царапину на правой щеке. Но хуже — красная краска, пачкающая её одеяние, кожу, напоминающая о впитавшейся буквально в её душу и тело родительской крови. Запаху не удается вывести её из тонкого, заволакивающего глаза тумана, что перед взором заставляет появиться вновь трупам. Их трупам.
Она уже почти готова кричать, когда на плечи ложатся руки, надавливают, заставляют осесть на пол, а осколки впиться до крови в кожу. Она уже почти сошла с ума от отчаяния и боли, когда перед глазами оказывается рука со стекающей с неё краской, когда звучит Его голос, а губы его, что совершенно недавно касались её собственных, произносят отвратительные слова. И то ли теперь его ударить, то ли бежать отмывать рот, которого коснулись эти уста, осмелившиеся произнести такое.
— Савада, — она смотрит на мужчину взглядом почти безумным, почти готовая выстрелить даже в него, стоящего рядом, обещавшего помочь и... произнесшего омерзительные, ненавистные ей отчего-то слова. Только «почти» не считается, и её главная цель — чертов Савада, возомнивший себя невесть кем. Ублюдок, что когда-то был дорог, а теперь осмелившийся на поступок, который нельзя простить. Никому, никогда, ни за что. За такое только ответную пулю в лоб, как минимум. И — её ненависть, распустившуюся словно цветок, готовую уже вырваться наружу, поразить и убить врага.
— Ненавижу, — её шепот звучит с хрипотцой, её шепот звучит непривычно угрожающе, почти рычаще. — Убью, — и она уже с головой ушла в море ненависти, во тьму, из которой нет выхода. Но выход ей не нужен.